Транслит №23. Материальные культуры авангарда

Интерес к отношениям между вещами и словами - характерная особенность интеллектуальных исканий ХХ столетия. Сегодня нам бы хотелось сосредоточиться на отношениях между вещами и фактами, которым будет посвящен новый выпуск журнала [Транслит]. На первый взгляд может показаться, что речь идет о желании в очередной раз отдать дань русскому авангарду, который присваивал слову статус вещи, а литературе – статус факта. Однако дело состоит не столько в архивном интересе, сколько в требовании времени. Гуманитарные и социальные науки вкупе с концептуальным искусством слишком долго искали языковое измерение явлений. Очередная эпоха "номинализма" неминуемо заканчивается: мы начинаем замечать, что живем среди вещей, которые не только что-то значат, но и действуют, настойчиво обнаруживая свою материальность и сопротивление материала. Вероятно, именно "речевая" или "звуковая" вещь и "цветовое пятно" первыми обнаруживают свою автономию от мира значений. Позднее им на смену приходит фото- и кино-факт - неслучайно на смену футуристам приходят производственники. Вещи теперь представляются не только сделанными, но и прочно связанными с материальной средой своего бытования и технологической инфраструктурой. Изучая материальную культуру (culture matérielle), мы получаем возможность тематизировать и соположить факты разных рядов, указать на способы встраивания языковых произведений в повседневную материальность и объяснить "ход идей ходом вещей". Так на смену желанию "сказаться душой" через интерес к фонологии и слову-как-таковому приходит понимание важности физических параметров условий производства самого слова, будь то тембр голоса, акустика помещений или формат газетного листа. Траектории циркуляции смысла нащупывают свои телесные ограничения и приобретают технические расширения. Конечное тело с незапамятных времен требует изобретательности, и потому то и дело дополняется и расширяется с помощью многочисленных культурных техник (Kulturtechniken), первой из которых когда-то был алфавит. Литературная теория давно научилась учитывать "социальный контекст", но нечасто понимает, как обходиться с технологическим. Между тем многие линии рассуждения о связи литературных и технических фактов намечаются уже в русском формализме и лефовской фактографии. Одним из первых о необходимости вернуть вещи в теорию и литературу заявляет Шкловский, применяя понятие факта к самым разным "вещам". Третьяков более эксплицитно пишет о "вещи, обучающей участию", а Родченко - о вещи-товарище. Факты здесь ведут свое происхождение от вещей или даже в известном смысле совпадают с ними: говоря о вещах, мы не можем избежать вопроса об их производстве, о том, что сделано (fait) руками человека. Но там, где вещи обнаруживают свою "сделанность", вопросы технические ("Как сделана Шинель Гоголя?") смыкаются с вопросами институциональными ("Как быть писателем?") и ставят под вопрос сложившиеся способы быть человеком. Призыв Дюркгейма "рассматривать социальные факты как вещи" противостоит современному ему делению на "науки о природе" и "науки о духе" (при котором социологии отводится задача "вникания", "вчувствования" и прочие гуманитарные рефлексы). Однако если социология, занимаясь социальными фактами как вещами, по замыслу Дюркгейма, с необходимостью двигалась в сторону "позитивных" естественных наук, то господствующая в современных гуманитарных дисциплинах тенденция предлагает скорее обратное - своеобразную герменевтику вещей, рассматриваемых как факты и требующих переговоров. Другими словами, формалистская вещь и лефовский факт оказываются генеалогически связаны не только друг с другом, но и с центральным узлом эпистемологической полемики прошлого века. Еще интереснее то, что эти понятия, поднятые на знамена русским авангардом, предвосхищают нынешнее увлечение гуманитарных и социальных наук материальной и технической историей. Сегодня вещами и фактами занимается как социология смешанных коллективов, так и новые материалистические метафизики. Рассматривая материальные культуры русского авангарда сквозь призму методов, которые своим происхождением во многом обязаны его концептуальным разработкам, мы рассчитываем сосредоточиться на таких факторах литературного производства как техническая материальность, инструменты письма и жестикуляционные репертуары. При этом мы намерены различать ближайшую технологическую аппаратуру и дискурсивную инфраструктуру литературы и "далековатые сближения" литературной формы с техническими изобретениями эпохи. Если носители, жесты и инструмены письма обеспечивают закрепление, хранение и передачу сквозь пространство и время, то "техническая периферия" зачастую трансформирует само наше ощущение времени и пространства.