Транслит № 22

Многие отмечают схожесть нынешнего момента с застоем и, соответственно, тем дискурсивным и историческим опытом повисшего в воздухе надрыва, который никак не разрешался: казалось, что вот-вот что-то должно произойти, но ничего не происходило. Это с точностью до противоположности напоминает формулу 90-х: «это было навсегда, пока не кончилось».
Однако, современное чувство времени отличается и от застойного и от перестроечного, его можно определять как метазастой (М. Куртов), нарративно-фикциональной формулой эпохи политического поражения могла бы стать «это могло бы быть, но похуй» (И. Гулин), а технологическим бэкграундом такого чувства времени оказываются быстрые коммуникации, чья темпоральность разительно диссонирует с остановившейся историей.
Обращение к «застою» само по себе проблематично, так как он не может исчерпываться символически-дискурсивным описанием одного политико-литературного клише позднего социализма. Вслед за найденным трафаретом для современности в одной отдельной взятой стране, застой стал обнаруживаться по всему миру и приобретать глобальное политическое, экономическое и технологическое измерения. Застоев стало много и они сложным образом взаимосвязаны, каждый застой обладает своей внутренней застойной динамикой и требует исследования своей археологии.
Специфичной становится и роль критики при новом застое, когда любая позиция «вненаходимости» (А. Юрчак) уже вписана в него, а любая критика напоминает бег на месте и быстро «выдыхается» (Б. Латур). Если власть сегодня более не упорядочивает и не нормирует, а действует изнутри, управляя бытийным различием (С. Лэш), то политика начинается не в речи и критическом дискурсе (публичное «заявление» уже не имеет решающего значения), а в медиакультурных техниках на уровне интенсивности и разветвленности коммуникаций.
Наконец, идет ли речь о (витающем по старинке в воздухе) духе эпохи? О нарративно-фикциональной грамматике современности и господствующих языковых симптомах (см. Аванесян о «комплекс-времени»)? Или о более инкорпорированном и технологически детерминированном чувстве времени и, как следствие, нашем медиа-бытии, определяющем сознание (см. Й. Регев о прокрастинации)? На каком бы уровне абстракции и в каком бы методологическом направлении не разворачивался анализ этого понятия, оно приводит к своей странной диалектической паре — быстрым коммуникациям.
Перепроизводство электронного общения и дефицит политических трансформаций могут и не быть связаны каузально или отношениями негации (из чего сложнее выйти — из застоя или своего сетевого профиля? не одно ли это и то же?), но они неизменно ведут к снятию прежних разграничений и симптоматичным гибридам. Основная борьба разворачивается уже не между старыми институтами и новыми медиа, а внутри одной общей конфигурации: сотрудник Google и арабский фундаменталист, рейтинговый блогер и православный сановник – пишут код и отпускают грехи с помощью одних и тех же технических средств на фоне подъема новых популизмов. В конце концов, на повестке вопрос, почему и как происходит воспроизводство старых социальных отношений внутри новых технологических форм?
Если вначале 2010-х годов новые средства коммуникации неизменно связывались с мгновенной социальной мобилизацией, то к концу этого десятилетия стало понятно, что твиттер-революции обернулись сбором персональных данных демонстрантов, а подписание петиций стало инструментом социальной демобилизации. Политический активист и медиолог Режи Дебре различал передачу (transmission) как институализированную и материализованную процедуру политической культуры через поколения и коммуникацию (communication) как чисто синхронный обмен данными, не приводящий к созданию прибавочной культурной стоимости. Если первое понятие отдает некоторым консерватизмом («консерватизм передачи»), то восторги по поводу эпистемологических и политических перспектив второго также немало поутихли с 90-х. На сегодняшний день электронная коммуникация больше не является горизонтальным ответом на иерархически выстроенные и грозящие обвалиться большие повествования, а становится просто цензом публичного присутствия.
Наконец современная поэзия переживает, с одной стороны, драму потери видимости — уже не из-за централизованной цензуры, как во времена застоя, а вследствие растворения в сетях и пабликах свободной публикации. С другой стороны, именно в протоколах обмена данными современная поэзия часто находит источник вдохновения, а — в речевых жанрах, возникающих в повседневной коммуникации, опосредуемой мобильными устройствами — свой конструктивный принцип. Одни поэты подражают мемам, сетевым вирусам и машинному письму, другие — акцентируют внимание на алгоритмах, обычно остающихся незаметными в режиме быстрых коммуникаций.